Цитаты из романа Э.М.Ремарка «На западном фронте без
перемен»
… война — это нечто вроде
опасной болезни, от которой можно умереть, как умирают от рака
и туберкулеза, от гриппа и дизентерии. Только смертельный исход
наступает гораздо чаще, и смерть приходит в гораздо более
разнообразных и страшных обличьях.
До какой же степени лжива и никчёмна наша тысячелетняя
цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она
допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь
в лазарете видишь воочию, что такое война.
Сколько всё-таки горя и тоски умещается в двух
таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, —
в человеческих глазах.
Всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится.
Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших
врагов; другой
приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.
приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.
Я молод — мне двадцать лет, но все, что я видел
в жизни, — это отчаяние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с
безмерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой, и люди убивают друг друга,
в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная
за собой вины.
Эта тишина —
причина того, что образцы прошлого пробуждают не столько желания, сколько печаль, безмерную, неумную тоску. Оно было, но больше не
вернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас все покончено.
В казармах эти образы прошлого вызывали у нас бурные порывы мятежных
желаний. Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали ему, оно принадлежало
нам, хотя мы и были разлучены..
Они всё ещё писали статьи и произносили речи, а мы
уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше,
чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее.
Мы видим людей, которые еще живы, хотя у них нет головы; мы
видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на
своих обрубках с торчащими осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор
ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на
перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы
видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата,
который в течение двух часов прижимал зубами артерию на своей руке, что бы
не истечь кровью; восходит солнце, приходит ночь, снаряды свистят, жизнь кончена.
Паренек вряд ли перенесет транспортировку и в лучшем
случае протянет еще несколько дней. Но все, что он пережил до сих пор, — ничто
в сравнении с тем, что ему предстоит перед смертью. Сейчас он еще оглушен
и ничего не чувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой
боли комок нервов. Дни, которые ему еще осталось прожить, будут для него
непрерывной, сводящей с ума пыткой.
Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать. Кат говорит: — Раненые
лошади. Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то
не верится. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой плоти,
жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост: —
Изверги, живодеры! Да пристрелите же их …
Наши руки — земля, наши тела — глина, а наши глаза дождливые лужи; мы не знаем, живы ли мы еще.
Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы такое длилось подольше, и находят слова, чтобы ещё более утончённо оправдать всё это.
Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее,
мол, люди глупеют.
Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник,
какой-то злой волшебник вернул способность бегать и убивать.
Ожидаешь чудес, а потом всё сводится к буханке
хлеба.
Когда человек одинок,
он начинает присматриваться к природе и любить её.
Мы шутим не потому, что нам свойственно чувство юмора, нет, мы стараемся не терять чувства юмора, потому что без него мы пропадем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий